Неотвратимость перемен

boris-yakemenko.livejournal.com 01.04.2016 22:40

Уже неоднократно автором подобной статьи говорилось, какие вызовы встают сегодня перед Христианством в целом и Русской Церковью в частности (см. boris-yakemenko.livejournal.com – "ЦЕРКОВЬ НА ПЕРЕЛОМЕ - Борис Якеменко" (April 8th, 2015) и пр.). В рамках десекуляризации происходит возвращение в политику, культуру, общественную жизнь традиционных религий, но в сильно измененном виде. Известный протестантский богослов Харви Кокс еще в 1980-е годы говорил, что появилась потребность в «постмодернистской теологии», которая нужна «для того, чтобы решать задачи, связанные не с упадком религии, а ее новым расцветом… с новым восприятием сакрального» и эта теология сегодня активно используется в западных исповеданиях, принося свои плоды.

Немецкий теолог Ф.Штефенски пишет, что «Церковь не умрет, но она изменится. То, что мы переживаем – родовые схватки обновленной Церкви». От религии начинают требовать способности к постоянному обновлению, поэтому харизматические движения (постпротестанты) сегодня стремительно растут, так как мгновенно реагируют на перемены и уже стали, по мысли кардинала К.Коха, отдельной конфессией^[1]. Религиям (конфессиям) которые хотят сохраниться в традиционном поле, приходится соглашаться с тем, что проблема, лежащая в координате «в кино показывают каждый день новое, а в церкви каждый день показывают одно и то же, а поэтому первое лучше второго» не есть достояние самого маргинального «продвинутого» слоя. Это основная претензия, предъявляемая современным человечеством к традиционным религиям.

Итак, тотальное требование перемен. Перемен, как основного содержания новой эпохи, перемен ради перемен. Все, что не способно меняться, отбрасывается. Причем в рамках паразитарной, пародийной, но очень популярной постмодернистской философии, для того, чтобы сохранить условную связь с предыдущим культурным слоем, достаточно сохранить формы, в рамках которых можно великовозрастным дитём «играть со смыслами». Поэтому абсолютной нормой становится «новое прочтение» Баха, Вагнера, Моцарта, Толстого, Шекспира, Гете, хотя в результате прочтения они становятся неузнаваемы, нередко превращаясь в собственную противоположность. Поэтому постмодернистская литература постоянно тянет из классики сюжеты, названия, имена. Весь Пелевин построен только на этом обмусоливании и обхихикивании, Сорокин, не стесняясь, крал многое у немецкого прозаика Герберта Розендорфера и не только, Быков и Пригов прежде всего пародисты и т.д. По этой же причине Лужков спокойно мог снести дом, в котором жил Чехов и построить новый, в котором он жил (в одном из переулков Сретенки стоит такой), или просто снести старинный особняк, оставив только фасад, и выстроить за ним бетонный короб, «сохранив памятник».

Форма в этих условиях становится реверансом в сторону тех, кто застрял в прошлом, а содержание – достоянием «продвинутых» (куда?). Все это активно проникает и в религию. Причастие, упакованное как фастфуд, пастор, читающий проповедь в костюме лося (boris-yakemenko.livejournal.com – "Новые практики" (07.05.2015)), священники, служащие с лазерными мечами^[2] это и есть постмодерн. Форма сохранена (служба, проповедь, приобщение), а содержание полностью изменено. Или условно сохранено содержание, но под новой формой его нельзя узнать. Такие примеры можно назвать крайностями, но это означает, что и то, что находится в границах крайностей, сдвинулось уже очень далеко.

В этих условиях все более актуальной проблемой Церкви становится необходимость сохранить и форму и содержание. Необходимость перемен также осознается, но конкретные вопросы, в чем эти перемены должны состоять и как далеко могут зайти, вызывают страх и поэтому не обсуждаются. И это понятно – ведь ограничиться обсуждением литургических и языковых реформ не получится. Проблема гораздо глубже и поднимается она буквально от истоков. Заключается она в том, что сегодня необходимо не просто точное прочтение Евангельского Послания (назовем его так обобщенно), чтобы найти подходящую цитату к тому или иному событию – необходимо точное понимание Послания. В силу того, что мы сегодня сталкиваемся со все большим количеством глобальных и сложных перемен (мировая политика сегодня демонстрирует симптомы глубокой растерянности, близкой к панике – отсюда стремление при любом вызове хвататься за оружие) Послание становится все менее понятно, все более востребованы аллегории, а не конкретные тексты, так как конкретные тексты уже с большим трудом напрямую подходят к происходящему. Как следствие, возникают «посредники», «переходники» - массовая и вульгарная экзегеза, которой сегодня занимаются все, кому не лень, возникает православный талмудизм, толкующий толкования и толкования на толкования и находящий в итоге именно те ответы, которых ждут, а не которые правильны. То есть происходит попытка найти в Писании смысл, который раньше найти не удавалось, актуализировать его в рамках тех вызовов, которые сегодня всем бросает время.

Таким образом, проблема только усугубляется, так как толкования до бесконечности дробят тексты и смыслы, приходя к сверхмалым величинам, неразличимым ни глазом, ни разумом. «Что такое стул? Стул это ножки, спинка, сиденье. А что такое ножки? Ножки это дерево, краска, лак. А что такое дерево? Дерево это корни, ветви, листья, кора. А что такое ветви? Это…» И т.д., пока стул не будет превращен в пыль. Именно поэтому, кстати, сегодня так популярна восточная мистика, которая стремится разложить человека на дхармы и увести от тревожной, зловещей реальности в блаженное ничто, уравнивающее части и целое. То самое «ничто», которое, по мысли К.Льюиса «достаточно сильно, чтобы украсть лучшие годы человека, чтобы отдать их даже не услаждающим грехам, а унылому блужданию бессодержательной мысли. «Ничто» отдает эти годы на утоление праздного любопытства, пошлым разговорам, бессмысленному времяпрепровождению. «Ничто» отдает постукиванию пальцами, притопыванию каблуками, перелистыванию в сотый раз старого журнала, насвистыванию опротивевшей ничтожной мелодии. «Ничто» отдает их длинным, туманным лабиринтам мечтаний, лишенных даже страсти, причем, окунувшись однажды в эти мечтания, слабый чело¬век уже не может стряхнуть их с себя».

Указанная выше «проблема перемен» решается в современном религиозном пространстве на столь маргинальном, бытовом, талмудическом уровне, потому что пока нет фундаментального богословия, способного к глобальному осмыслению происходящего (подробнее см. ( boris-yakemenko.livejournal.com – "Пересыхающий родник" (24.10.2014)) . Однако, как только это богословие возникнет, заявит о себе, оно должно будет задаться главным вопросом – как в нынешних условиях должно осуществляться Спасение? Все предыдущие эпохи история Спасения была историей спасаемых. Исторический пример был главным. Однако сегодня, в условиях девальвации традиции и ценностей, пример перестает что-либо значить – все начинается с себя. На этой позиции становится не нужна история, то, что было прежде, ибо имеет значение только то, что есть и будет.

Скорость развития цивилизации повысилась в разы и историческая ткань не выдерживает натяжения, которое создает глобальное, убегающее будущее. Современные технологические и политические задачи решаются не в порядке продолжения истории, а в порядке ее преодоления. Именно поэтому во время политических переворотов громят музеи, а Интернет объявляет книгу ненужной и устаревшей. Возникает несовместимость нынешней эпохи, современных представлений с прошлым. Это хорошо видно по религиозной живописи. Художники XII – XVIII веков рисовали Христа, Богоматерь, апостолов в костюмах и интерьерах или Античности, или современных живописцам эпох Средневековья, Ренессанса, Барокко, галантного века Просвещения. И это не вызывало и сегодня не вызывает отторжения, не создает ощущения диссонанса. Однако представить себе картину с Христом в джинсах и футболке или костюме, а Богоматерью на каблуках и свеггере в прозрачных офисных интерьерах невозможно. Разрыв уже слишком глубок, пропасть слишком широка для моста.

Поэтому вопрос о Спасении, скорее всего, с истории спасаемых будет перенесен на саму весть о Спасении, на вопрос «что это?» На понимание ее природы, действенности, форм, так как только так можно будет понять, как эта весть распространяется и как она действует на современного человека. То есть речь пойдет о фундаментальных онтологических категориях, которые необходимо будут актуализированы и на их основе станут создавать новое «Богословие Спасения».

Кроме того, в условиях необходимости перемен, необходимости «нового», вполне возможно, на новом уровне окажется востребована идея о том, что история Спасения еще не завершена. Идея, достигшая своего апофеоза в учении Иоахима Флорского. Стоит напомнить, что Иоахим Флорский, живший на рубеже XII-XIII веков, был наследием «переломной» эпохи «кошмара 1000-го года», когда Европа расстается с романским периодом и вступает в эпоху Готики, когда, по мнению Ж.Аттали «две великие империи – китайская и мусульманская – выходят из игры» и начинается эпоха Крестовых походов, давшая толчок к зарождению капитализма. Это было время, когда все сдвинулось со своих мест, время споров (Клюнийская реформа. Спор о Евхаристиии Беренгара Турского и Лафранка), зарождения университетов, новой схоластики и богословия. Поэтому Флорский не случайно задумался о фундаментальных вещах. В эпоху глобальных трансформаций надо мыслить глобально и о глобальном, а не о мелочах ибо только в такие эпохи мысль освобождается от предрассудков и рамок прошлого, а думание о мелочах хорошо, когда ни о чем другом думать не позволяется.

Идеи Иоахима Флорского произвели настолько ошеломляющее впечатление, что неоднократно осуждались. Да и сегодня, когда речь заходит о Флорском, все принято сводить к его трем эпохам (Ветхого и Нового Заветов и эпохе Духа), что чревато упрощениями и вульгаризацией в духе «Богородичного центра». Также как, к слову, взаимоотношения Иосифа Волоцкого и Нила Сорского сводятся в популярной историографии, как правило, к стяжанию имуществ или нестяжанию оных, хотя дело было, мягко говоря, совсем не в этом и речь шла не об имуществах, а о месте Церкви в мире. Главная мысль Иоахима Флорского была чрезвычайно интересна и актуальности своей не утратила до сих пор.

Он, вопреки традиционной доктрине о том, что Воплощение произошло и тем самым поставило точку в развитии Христианства, обусловив вечное возвращение от вершины к корню, считал, что догмат о воплощении не закрыт, а открыт к будущему. По сути он развивал мысль, которую до него в не столь конкретной форме высказывал Григорий Назианзин. Флорский считал, что Спасение не уже совершилось, а совершается, история Спасения не завершена и не может быть завершена, ибо Спасение продолжается. Тем самым он описывал Христианство, как чрезвычайно подвижную систему, тайна которой не уже сотворена, а непрерывно сотворяется, так же как Сын не родился от Отца, а вечно рождается, а Дух не исшел, а вечно исходит. Хотя это учение было отвергнуто, однако, по сути, именно по этому пути пошла Западная Церковь, упрощенно истолковав возможность изменения внутренней природы Церкви в форме введения новых догматов (О Непорочном Зачатии Девы Марии и пр.) и продолжения созывов Вселенских Соборов.

Сегодня идеи Иоахима Флорского могут быть восприняты новым богословием, особенно если Христианская Церковь не посчитает необходимыми переменами религиозный постмодерн. Восприняты пусть не буквально, но просто как некая возможность задуматься, как уже совершившееся несколько столетий назад начало обсуждения, которое сегодня можно продолжить. Сегодня, когда в общественном сознании Бог есть Иное и всё, когда бесконечная истина Бога проистекает из невозможности полного совершенствования человека, из его априорной недостаточности (абсолютно в рамках теоремы Геделя), когда дьявол превратился в атрибут, в соучастника, а центром и основным источником греховности стал человек, Церковь оказывается в очень сложной ситуации и вынуждена реагировать на умножение пороков умножением запретов.

Чем греховнее человек, тем мощнее давит на него Церковь, создавая ситуацию остановки движения, а не трансформации этого движения, заставляя двигаться в обход, поскольку запрет есть остановка, а сегодня это невозможно. Иными словами, это действие от бессилия. То есть существует необходимость глобальных перемен, масштабного богословского ответа на вызовы эпохи, ответа, который раскроет в Христианстве способность уйти от возвращения к продолжению. Существует необходимость найти мужество поставить вопросы, которые считались неразрешимыми и в этой неразрешимости найти не открытые ранее ответы.

Ссылки